Анжелика. Победа [= Триумф Анжелики ] - Анн Голон

При свете фонарей, которые держали матросы, перед их глазами предстал граф де Ломенье-Шамбор. Анжелика смотрела только на него. В Монреале она стремилась с ним встретиться, узнав от Маргариты Буржуа, что его ранили в ходе военной кампании Фронтенака против ирокезов. Но она тщетно справлялась о нем в госпиталях Жанны Манс и святого Сульпиция. В конце концов она стала подозревать, что шевалье специально уклоняется от встречи.

Едва испытав радость от неожиданного появления графа в числе других гостей, она устремилась ему на встречу с любезной улыбкой. Затем поприветствовала господина д'Авренсона, майора из Квебека, который привез пакет от де Фронтенака и собирался возвратиться в Квебек. Господин Топен в сопровождении своих двух сыновей доставил обоих офицеров в своей большой парусной лодке.

Монахом, который прибыл вместе со всеми, оказался некий Реколле, миссионер из Рестигуша, что на заливе Сен-Лоран.

Граф де Пейрак проводил их в кабинет с картами на стенах, где они могли привести себя в порядок и передохнуть перед обедом.

Анжелика хотела опереться на руку графа де Ломенье-Шамбор, чтобы спуститься в его сопровождении в кабинет вслед за всеми.

Но он стоял неподвижно, словно застыл, и ее жест остался без ответа. Первое впечатление Анжелики было тягостным. Его походка присущая всем, кто сражается с индейцами, не была такой уверенной и легкой как прежде. Теперь он двигался немного тяжелее и медленнее, так что она не сразу его узнала в постаревшем, похудевшем и немного сутулом господине. «Его рана, без сомнения…»

Она остановилась возле него и застыла, пока остальные удалялись.

— Расскажите мне о вашей ране, — произнесла она.

Он вздрогнул и поднял голову. Его лицо бледное и похудевшее, которое смутно виднелось в темноте, свидетельствовало о том, что Анжелика была права в своих опасениях. Она попыталась снова добиться от него ответа, но он прервал ее решительным жестом.

— Мне известно, что вы искали встречи со мной, когда были в Виль-Мари, — произнес он таким суровым тоном, которого она не ожидала услышать. — Я признателен вам, Мадам, за заботу, но я, право, не смог бы видеть и говорить с вами, сохраняя хладнокровие. Однако, позднее, я понял, что не должен позволить вам покинуть Новую Францию, без того, чтобы вы не выслушали меня. Я должен сказать все. Это обязанность, это священный долг. Вот почему, едва встав на ноги, я поторопился прибыть сюда, опасаясь, что ваш корабль отбудет в Канаду.

Казалось, он заранее отрепетировал свой монолог, повторял его денно и нощно и выучил наизусть.

— Я пережил ужасное потрясение, но сейчас обрел хладнокровие и могу говорить. Я знаю, что вы, Мадам, — столь блестящая женщина, что всех сводите с ума. Хорошенько поразмыслив, я смог разобраться в вашей ловкой и коварной тактике притворяться простодушной и наивной. Вы прикидываетесь самой добродетелью, не имея представления о морали. И поскольку вы не имеете об этом понятия, вас считают безгрешной. Вы подобны Еве: вы все делаете неосознанно. Вы не испытываете угрызений совести, потому что не имеете греховных намерений. Просто следуя вашим принципам, вы сбиваете с толку тех, кто не очень уверенно следует нашим законам.

Если вы и не принимаете ересь, то во всяком случае и не боретесь с ней, и таким образом вас ни в чем не может упрекнуть ни духовная, ни светская власть.

А все мы попадаем в ловушку.

Мы беззащитны перед вами, как перед ребенком, который в игре поджигает дом. Его проклинают и в то же время на него не имеют права сердиться: он не знал, что делал.

«Он потерял голову!» — сказала она себе, после напрасных попыток приостановить этот монолог.

Налетел еще один вихрь безумия!

А он продолжал ровным тоном.

— Казалось бы, такая прекрасная, такая живая, вы созданы для того, чтобы дарить счастье, чтобы создать рай земной, и вот мы оказываемся полностью разбитыми, на бесплодном берегу, потеряв дорогу надежды. И слишком поздно мы понимаем, что они, то есть вы и он, соединив очарование ума с прелестью внешности, и следуя пути, противоположному нашему, вы разбиваете принципы, которые управляют нашим обществом и которые подсказываются чувством долга.

— Да замолчите же вы, наконец! — гневно прервала она его.

Пока он говорил о ней, она не очень волновалась. Уже не в первый раз отвергнутый влюбленный сердился на нее и обвинял во всех смертных грехах. Но он нападал уже на Жоффрея, и этого она допустить не могла. Он не обратил внимание на ее вмешательство и продолжал с горячностью, которая питалась гневом, которое он долгое время разжигал в себе.

— Ваш образ жизни — это насмешка над нашими святыми жертвами! Вы высмеиваете наше самоотречение.

— Молчите! Какая муха вас укусила, месье? Если вы спустились вниз по реке лишь для того, чтобы беспокоить меня подобной чепухой, то лучше бы вы поберегли силы для чего-нибудь другого. Ни мой супруг, ни я, мы не заслуживаем подобных отзывов. Вы несправедливы, господин де Ломенье, столь несправедливо нас обижая, и я не простила бы подобные слова и подобные мысли человеку, которого я считала дорогим и верным другом, если бы не подозревала, что произошло что-то, что вас потрясло и вывело из себя.

И внезапным нежным движением она коснулась двумя пальчиками его щеки.

— Расскажите, Клод, что с вами происходит, — прошептала она. — Что случилось?

Он задрожал.

— Случилось… Случилось то, что он умер!

Он выдохнул эти слова, хрипло, словно у него шла горлом кровь.

— Он мертв, — повторил он с отчаянием. Его замучили ирокезы… Они пытали его! Они съели его! Они съели его сердце! О Себастьян, друг мой!.. Они съели твое сердце, а я предал тебя!

И внезапно он разразился ужасными рыданиями, которые свойственны мужчинам только в моменты крайнего отчаяния и случаются очень редко.

Анжелика предчувствовала этот взрыв.

События приняли тот оборот, о котором она уже догадывалась. Новость о смерти Святого Отца д'Оржеваль, убитого годом раньше на берегах Гудзона, дошла из Парижа в Новую Францию официально только сейчас. Вся колония была шокирована, и Ломенье не являлся исключением.

Она подошла и с сочувствием обняла его. А он повернулся к ней и разрыдался на ее плече. Анжелика прижала его к себе, ожидая пока граф успокоится.

Она почувствовала, что он приходит в себя. Она поняла, что ему очень не хватало сочувствия и дружбы в тот момент, когда это стало известно. Сейчас ему стало легче.

Чуть позже он поднял голову, его взгляд был стыдливым.

— Простите меня.

— Ничего. Теперь все прошло, — сказала она.

— Простите меня за мои слова. Мои обвинения теперь мне кажутся ничтожными.

— На самом деле они такие и есть.

— …А мои подозрения — безосновательны.